КРЕСТИНЫ КОРАБЛЕЙ
Исаков И.
РАССКАЗЫ О ФЛОТЕ
ВОЕННОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО
МИНИСТЕРСТВА ОБОРОНЫ СССР
МОСКВА — 1962
Чуть подальше очень далекого, но все же «нашенского» Владивостока, как геологический привесок к полуострову Муравьева-Амурского, расположен Русский остров, один из самых больших в архипелаге.
Гористый, высокий, он прорезан почти по всей длине красивой и глубоководной бухтой Новик.
В дореволюционное время Русский остров входил в эспланадную зону Владивостокской крепости. На нем были солидные кирпичные казармы, несколько батарей и подземных складов, соединенных потернами и туннелями, и другие крепостные и инженерные сооружения. Все это сложное хозяйство принадлежало военному ведомству.
Но в бухте Новик, благодаря ее исключительным гидрографическим условиям, была сооружена минно-пристрелочная (торпедная) станция морского ведомства со своими складами и мастерскими, а удобным рейдом пользовались боевые корабли Сибирской военной флотилии, проходившие здесь часть летней программы учебной подготовки.
Чтобы не зависеть друг от друга, каждое министерство заводило свои автономные обеспечивающие технические средства: суда, пристани, сигнальные посты, казармы и даже водопроводы и дороги.
Бухты Новик, Золотой Рог и подходы к ним с моря — Босфор Восточный и Западный — периодически замерзают. Не помогают «теплые» названия, и на короткое время (два — четыре месяца в году) они сковываются льдом. На эти случаи торговый порт, принадлежавший министерству торговли и промышленности, имел свои ледоколы, а военный флот — свои. А чем хуже комендант крепости? И вот наряду с инженерными катерами, баржами и буксирами в составе крепостного управления появился свой ледокол — эдакий пузатый красавец на полторы тысячи тонн, прекрасной корабельной архитектуры, с машинами в тысячу двести лошадиных сил. Одним словом, крепыш-мореход, делавший на чистой воде до одиннадцати узлов. Построен он был по заказу Российского военного ведомства на частной верфи в Шанхае. Пришел во Владивосток 3 февраля 1916 года.
Ну а поскольку деньги из казны на расширение и оборудование крепости текли через руки военного министра, комендант захотел увековечить имя своего благодетеля: ледокол был наименован «Генерал-адъютант Сухомлинов». Длинновато для судна такого тоннажа, зато внушительно. И чтобы все это знали и чувствовали еще издали, по обоим бортам корабля и на его корме были наклепаны соответствующие надписи из больших и красивых накладных литер чистейшей бронзы, толщиной до двух сантиметров и высотой до фута каждая.
Ежедневно боцманская команда драила эти литеры, предварительно намазав их каким-то составом, рецепт которого не был запатентован и хранился в тайне его автором — боцманом, попавшим сюда с далекого днепровского лимана. Носовая часть и корма ледокола, особенно в солнечный день, светились золотым сиянием.
Судно не стояло без дела и тогда, когда льда не было. Штаб крепости придумал для ледокола постоянный рейс — из города на Русский остров и обратно. Грузы и пассажиры всегда находились. И вот ежедневно в положенное время можно было наблюдать, как, гоня перед собой пенистый вал лобовой волны и распугивая гудком низкого тона портовую мелюзгу, трудится «Генерал-адъютант Сухомлинов».
Командовал ледоколом маленький, коренастый блондин, алёшкинское [Алёшки — уездный город б. Херсонской губернии (ныне Цюрупинск). Из Алешек по традиции почти вся молодежь уходила в торговый флот] происхождение которого не оставляло (никаких сомнений еще до того, как он открывал рот. То ли комендант крепости не хотел подыскивать отставного флотского офицера, заранее сомневаясь в его ведомственной лояльности, то ли не было другого выбора, но командование ледоколом доверили каботажному шкиперу, переманенному из Амурского пароходства и имевшему только диплом капитана малого плавания.
Не прошло и двух месяцев, как незаметно для штаба крепости сперва должность боцмана, потом механика (вернее, старшего машиниста), а затем и все остальные командные позиции оказались занятыми выходцами из далеких Алёшек, несмотря на то, что от них до Владивостока не менее девяти с половиной тысяч километров по суше, а по морям и океанам и того больше.
В начале лета 1916 года группа гардемаринов была высажена с учебного корабля на Русский остров недалеко от комендантской пристани для выполнения зачетной задачи по так называемой «описи берегов».
Офицер — начальник смены — исчез сразу, вспомнив, что в крепостном городке должен обитать с интересной женой приятель инженер. Вслед за ним исчезли три или четыре гардемарина, занявшиеся купанием и нырянием: видите ли, в задачу входил также и промер глубины бухты; двое улеглись в тени навеса, чтобы наверстать недосланное прошлой ночью; один занялся рыбной ловли. И только трое, оставшиеся по жребию, установили большой полевой зонт и под ним планшет с теодолитом, сухой котелок компаса на треноге и, оперируя секстаном и шпаргалками прошлогодних учебных съемок, начали выполнять работу за всю смену, ибо гардемарины обучались не только гидрографическим наукам, но и методам традиционной взаимной выручки.
Невдалеке над причальной стенкой возвышались верхняя часть надстройки и трубы красавца ледокола. Ослепительно сияла золотая опоясь накладных букв. Там же, где развал борта давал тень, судорожно бегали и исчезали световые блики, отраженные от водной поверхности бухты, напоминая светящихся моллюсков.
На фоне знойно-белесого неба проектировался неподвижный капитан «Сухомлинова». Облокотясь на поручни верхнего мостика, он сосал короткую украинскую люльку и прислушивался к происходящему за бортом. А там, па беседке, спущенной через планширь фальшборта, полуголый моряк копошился около генеральского великолепия, которое начиналось сейчас же над якорным клюзом и заканчивалось почти под мостиком.
Сезонная лень, расплавленная всепроникающей жарой, не давала гардемаринам сосредоточиться на деле. А надо было хоть через силу поспеть сделать съемку до возвращения офицера. В это время один из будущих светил навигации, приблизившись к ледоколу, чтобы проверить направление азимута гранитной стенки, врезанной в береговую черту, поманил остальных. У причала собралась вся смена.
Висевший за бортом на раскачивающейся беседке матрос небольшим зубилом и слесарным молотком пытался отбивать бронзовые литеры, которые еще вчера, может ему же, приходилось драить до солнечного сверкания. Главная трудность для «перста судьбы» (которая стирает одни имена и возносит другие) заключалась в том, что хозяйственный капитан приказал отклепанные буквы собирать в парусиновую кису, подвешенную рядом с беседкой.
Но увы! Из семи или восьми уже отбитых литер, вместо которых зияли раны, кровоточащие суриком, две находились на дне бухты. Бронзовые литеры, закрепленные на совесть, не хотели отходить с насиженных мест постепенно и сначала не поддавались вклинивающимся ударам зубила, а затем вдруг срывались с гужонов, отскакивали от борта и плюхались в воду, стремительно проносясь мимо головы матроса.
Хотя с крыла мостика из-за фальшборта капитану не было видно работающего, коварная пауза после удара молотком и характерный всплеск абсолютно точно сигнализировали о неудачах матроса.
— Обратно, сукин ты сын, литеру утопил?! — зловеще-внушительно говорил шкипер в пространство, отлично зная, что его слова доходят по адресу.
Эта своеобразная картина настолько заинтересовала будущих морских волков, что они, забыв свои гидрографические дела, расположились полукольцом против носовой части ледокола, чтобы одновременно видеть и капитана, возвышавшегося на мостике, и матроса, подвешенного на беседке.
Нагретый воздух стоял почти недвижимо. От раскаленного борта корабля и гранитной облицовки стенки обдавало зноем отраженного тепла. Влияние моря как будто вовсе не сказывалось. Но происходящее было так необычайно, что никакое пекло ада не смогло бы погасить разгоревшегося любопытства гардемаринов.
«Перст судьбы», принимаясь за следующую букву из слагающих звание генерал-адъютанта свиты его величества, подмигнул гардемаринам и показав дулю в том направлении, где должен был находиться его капитан, врубился в основание буквы «Ю».
Один из молодых друзей не выдержал и, стараясь придать своему голосу интонации почтительности, задрав голову к небу, обратился к невозмутимо молчавшему шкиперу:
— Позвольте полюбопытствовать, господин капитан, что происходит? Может, военный министр новое звание получил?
Молчание. Плевок. Затяжка из люльки. И только после этого:
— Под зад ваш министр получил!
Ответ был настолько же неожиданным, насколько непонятным. Понадобилось много пауз, плевков и затяжек, пока молодые люди наконец поняли, что Сухомлинов снят с должности и чуть ли не арестован.
Надо напомнить, что это имя, длительное время блиставшее не только на бортах ледокола во Владивостоке, но и в салонах дворцового Петрограда, не пользовалось никакой популярностью. Поэтому известие, сообщенное капитаном, было принято весьма сочувственно и вызвало оживленный обмен мнениями, далеко не лестными для бывшего генерал-адъютанта свиты его величества и генерала от кавалерии.
Не знаю, в какой мере гардемарины выражением своих чувств были виновны в том, что отвлекли от дела матроса, но следующая литера опять полетела в воду. Неудачник замер и как-то сжался в ожидании соответствующей тирады с мостика. Замолчали и остальные виновники, также выжидая реакцию хладнокровного алешкинца.
Капитан медленно вынул из кармана свисток и, заменив им люльку, свистнул условный сигнал. На палубе появился двойник капитана, только в боцманской фуражке.
— Боцман!.. Перестропить беседку дальше к штевню, чтоб он, подлюга, мог «адъютанта» кончить: Потом сменишь… А насчет утопленных литеров, то я его, поросячьего сына, пять суток нырять заставлю, пока все не вынимет!.. Понятно?
Так точно, понятно! — пробурчал боцман и, согнувшись над фальшбортом, не без ехидства сказал: — Ну, ты там… Вылазь! Что, я с тобой вместе беседку переносить буду?! — И когда голова матроса поднялась над планширом, боцман спросил: — Яки ж литеры ты потопил?
«Сы» да «лы», а что касается до «ю», так это они тут разговоры под руку завели, она возьми и сигани в воду… Так что я тут ни при чем…
«Сы» да «лы»?! А знаешь ли ты, дурья голова, что в каждой ей не меньше как по два фунта чистой бронзы будет?.. Одно хорошо — на базар не стащишь. Сразу вещь видно — сама за себя говорит, откудова.
Все-таки событие, несмотря на дальность расстояния от места происшествия, на самом деле оказалось настолько значительным, что гардемарины не уходили, продолжали комментировать и так и эдак.
За что? Почему? Кто будет новым министром? Подобные вопросы, никакого отношения не имевшие ни к самим беседующим, ни к флоту, подогревали прения, происходившие на без того сильно нагретой стенке.
Капитан опять замер.
Ясно было, что он слушает все реплики, выкладываемые юнцами внизу, но то ли не хочет, то ли считает ниже своего достоинства вступать в дискуссию. Но одно замечание бойкого Краяна, произнесенное нарочито с ироническими интонациями, вывело капитана из состояния демонстративного равнодушия: он рванулся в их сторону и жестом руки заставил всех замолчать.
Краян съязвил, что, мол, хорошо, что старое наименование было такое длинное, — теперь, при предстоящих вторых крестинах, возможно, удастся новое название составить из старых букв. Вот тебе и экономия!
Очевидно, автор этой идеи уже готов был подтвердить ее условными примерами, составив в уме какие-то номограммы, но, взглянув на капитана, осекся.
Покраснев и, видимо, сдерживая себя, шкипер машинально выбил трубку о поручни мостика, с гневом и горечью в голосе произнес:
— Вам хорошо смеяться… Молодо-зелено. Но даже и таким сосункам пора соображать, что нельзя у корабля менять имя!.. Ведь это все равно, если бы тебя хрестили Миколаем, а потом, когда подрос и все давно привыкли, за какую-нибудь провинность перехрестили бы в Игната или Опанаса. Чего зубы скалите?.. Судно… оно что дитё. Как родится, его хрестят. С этим именем оно всю жизнь живет — славу покупает или погибает на море, а то и тихо на портовом кладбище, опять же как человек. И экипаж, и семья, и даже люди в портах к этому имени крепко привыкают, да и в списки, в пачпорт оно заносится навсегда, опять же как у человека. И как некий деятель может имя свое прославить или посрамить, так и его — вроде как «Варяга» — еще веками помнить будут! Если же утром одно имя дать, а к вечеру сменить на другое, то с этого ничего хорошего, окромя плохого, не получится… Тьфу! Будь они прокляты! Как вспомню, что ледокол заново хрестить придется, так все нутро выворачивает! А вам смешки…
Искренность, с которой была произнесена эта речь с высоты мостика, произвела на гардемаринов впечатление. Вдруг стало ясно, что старик прав, и даже странно, что они сами не могли додуматься до такой очевидной истины.
Как воспитывать экипаж? Как создавать традиции корабля, если его имя может меняться от случая к случаю?
Длительное молчание прерывалось сопением капитана и его возней с трубкой, которую он заряжал из кисета новой порцией какой-то адской смеси. Уже отвернувшись от стенки, прищуренными от солнца глазами он смотрел куда-то вдаль, явно ничего не видя. Очевидно, продолжал обминать ту же мысль, которую в сердцах выложил молодым носителям традиций русского флота.
Даже матрос заскучал в своей беседке, перевешенной на новое место, и ждал конца затянувшейся паузы.
Тогда наивный Борис Гаврилов, по прозвищу Гаврюшка, смущенно и заикаясь, возведя очи горе, спросил:
— Так как же быть, чтобы избежать такого?
И бысть глас с небеси (как говорится в писании):
— Никогда не надо корабль называть именем живого человека!.. Пусть самый распрознаменитый и заслуженный! А мало ли что в его жизни приключиться может?
И, взглянув на гардемаринов прищуренными глазами, в глубине которых как будто была запрятана хитрая усмешка, шкипер, медленно посасывая свою коротенькую трубочку, продолжал с перерывами:
— Уж ежели чешется человеческим именем назвать, то… лучше брать покойника… — Пауза. — Да и не всякий покойник годится. — Пауза. — И того с умом выбирать надо. Чтоб надежный…
Самым пикантным в этой истории было то, что указ о. снятии с должности Сухомлинова был издан 14 июня 1915 года, когда ледокол стоял еще на верфи в Шанхае.
Понятно нежелание русских властей менять наименование недостроенного корабля в чужой стране — выносить сор из избы. Да и после прихода во Владивосток ледокол еще полгода красовался сияющей надписью — страшились поднять руку на имя бывшего начальника, близость которого к царю была общеизвестной. Когда же общественное мнение, и особенно Действующей армии, вынудило в апреле 1916 года опубликовать указ об отдаче под суд опального военного министра, наступила пора отрекаться от него даже для коменданта далекой Владивостокской крепости.
Трудно сейчас восстановить полную картину, насколько именно и как шкипер повлиял на дальнейший ход событий, однако очевидно, что в крепости его идеи восторжествовали: ледокол после вторичного крещения получил хорошее и надежное имя — «Казак Хабаров».
Скоро происшествие это было забыто как незначительное. Тем более что за шестнадцатым годом последовали годы 1917 и 1918, богатые историческими событиями.
Однако ранней весной 1920 года на другом конце нашей огромной Родины, где расположен так называемый двенадцатифутовый рейд Каспийского моря (на подходах к Астрахани), неожиданно вспомнился знойный день в бухте Русского острова и назидание капитана ледокола. Тогда только полностью стали понятными мудрость и значение сказанного и с тех пор никогда не угасали в памяти.
И вот почему.
Будучи командиром эскадренного миноносца «Деятельный» Астрахано-Каспийской военной флотилии, я рано утром поднялся на мостик, чтобы осмотреть рейд, дислокацию, остальных кораблей и заодно запросить семафором начальство о сроках готовности машин.
Небо не то. Хоть и весеннее, но сумрачное из-за низкой сплошной облачности. Море не то. Не голубовато-зеленое, а свинцово-серое, с легкой мутью, приносимой невидимой Волгой. Воздух сырой и прохладный, упруго давящий от зюйд-веста. Казалось, все не так, как во Владивостоке четыре года назад. И все-таки сразу повеяло Владивостоком.
Дело в том, что зимой 1919 года на корабле разморозили цилиндры шпилевой машинки, что исключало подъем якоря при помощи пара. Завод Нобеля в Астрахани не сумел заменить или заварить рубашки цилиндров, а ранняя весна заставила дивизион миноносцев преждевременно уйти на двенадцатифутовый рейд, упредив англичан, блокировавших устье Волги.
Чтобы не мучить каждый раз баковую команду выхаживанием якоря вручную, вымбовками и быстрее выполнять маневр съемки, мы использовали не совсем культурный прием: с Вечера становились на бакштов (буксир) к какому-либо кораблю, имевшему надежные якоря, и командир которого не очень ругался в ответ на просьбу постоять у него за кормой на длинном пеньковом тросе, заведенном серьгой. В большинстве случаев этот номер удавался в течение всей кампании. Так было и на этот раз.
Хорошо помню, как вечером договорились о совместной стоянке с командиром тральщика или заградителя «Фридрих Адлер», приспособленного из какого-то коммерческого судна и носившего имя одного из вождей австрийской социал-демократии [Фридрих Адлер после австрийской революции 1918 года был избран председателем Всеавстрийского исполкома Советов рабочих депутатов. Но, будучи правым социалистом, «махист, желающий быть марксистом» (Ленин. Сочинения, т. 14, стр. 297), Адлер был одним из организаторов 1 1/2 Интернационала, сторонником «аншлюсса» с Германией и докатился до открытой клеветы на РСФСР].
Представьте удивление команды «Деятельного», когда под подзором любезно приютившего нас корабля оказалась беседка и на ней матрос с ведерком краски. Он старательно замазал пензелем «Фридриха» и уже принялся за «Адлера».
На окрик: «В чем дело?» — новый «перст судьбы», или, точнее, «перст» командования флотилии, нехотя ответил:
— А кто его знает… Приказано, ну и замазываю! Наверно, к соглашателям этот Адлер подался…
Оказалось, что житейская философия Владивостокского капитана не получила к 1919 году всеобщего признания. А она бесспорно заслуживала этого. Обычай, против которого выступал шкипер, оказался очень живучим и пережил даже и самый ледокол «Казак Хабаров», погибший на мине во время Великой Отечественной войны.